В 2020 году у 73-летней мамы россиянина Леонида Нины Петровны (имена изменены по просьбе собеседника) начали появляться симптомы деменции. Она стала обвинять мужа в изменах, подозревать близких в том, что те хотят ее убить, уходила из дома и отказывалась от медицинской помощи. Однажды Нина Петровна ушла и не вернулась. Ее искали три года, но так и не нашли. Леонид рассказал «Холоду» эту историю.
Мама кричала, что я хочу ее убить
Первые симптомы деменции у мамы стали появляться в далеком 1995 году, когда ей было всего 48 лет. Но мы с папой тогда не придавали им никакого значения. «Подумаешь, забыла в нужный момент вытащить кипятильник из кастрюли, — рассуждали мы. — С кем не бывает после тяжелого дня на работе». Однако это, как потом объяснили мне врачи, были первые тревожные звонки.
Переломный момент в течении маминой болезни случился 25 лет спустя. В 2020 году, когда ей было 73 года, она приехала к нам в гости. У меня многодетная семья, мы живем в городе, а мама с папой — в поселке около 300 километров от нас. Ранее мы не раз предлагали родителям перебраться поближе к нам, но они всегда отказывались.
В тот день маме поступил звонок с неизвестного номера. Она сначала сосредоточенно слушала, а потом ответила неестественным голосом: «Да-да, хорошо, спасибо, да». Подорвалась и уехала домой, ничего нам как следует не объяснив.
Потом я выяснил, что голос в трубке сообщил маме, что папа изменяет ей и готовится уйти от нее к другой женщине. Мне так и не удалось понять, кто ей звонил. Но я поговорил с папой и узнал, что его действительно могли видеть с другой женщиной: он помогал знакомой поднести вещи.
Маму с тех пор будто подменили. Она стала обвинять папу, которому тогда было за 70, в изменах, стала говорить, что он крадет у нее деньги. Но «украденные» деньги мы потом находили у нее дома: она сама оставляла их в неочевидных местах и забывала об этом.
Постепенно мы стали подозревать неладное: все это было маме несвойственно. До выхода на пенсию она работала в доме-интернате для детей с инвалидностью, потом в детском садике, и помимо того, что сильно уставала по вечерам, всегда была крепка здоровьем. Ни на что не жаловалась и не обращалась к врачам. В данном случае мы тоже никак не могли уговорить ее поехать с нами в больницу. Мама была уверена, что здорова.
При этом болезнь ее прогрессировала. Проходя по улицам, мама трогала ручки стоящих машин и, если дверь открывалась, садилась туда и не хотела выходить. Она ходила по поселку, кричала и махала руками. Она выносила продукты из дома и разбрасывала их по окрестностям. Папа пытался ее образумить, но она утверждала, что он хочет ее убить, и не слушала его.
В психиатрическую больницу мы смогли отвезти ее только после тяжелого приступа. В очередной мой приезд к родителям мама и на меня стала кричать, что я хочу ее убить, и куда-то убежала. Я вызвал скорую, фельдшеры вызвали полицейских, все вместе мы нашли маму и отвезли ее в ближайшую психиатрическую больницу.
Совсем другой человек
Мама пробыла в больнице какое-то время. Врачи диагностировали у нее органическое бредовое расстройство — у нее появились устойчивые бредовые идеи: что папа ей изменяет, что у нее что-то крадут. Нам объяснили, что это одно из возможных психотических проявлений деменции. Маму нужно было каждые три недели возить в больницу на уколы нейролептика флюанксола.
Привезти ее каждый раз было для нас непростой задачей. Поскольку мама не была признана недееспособной, по закону мы могли ее везти в больницу только с ее согласия — а она его не давала. Полиция и скорая говорили разбираться самостоятельно, а мы силу применять не хотели. Приходилось идти на обман и уловки.
Когда мы все же привозили маму в больницу и ей делали уколы, они не помогали — ее состояние все ухудшалось. Мама регулярно уходила из дома. Иногда ее находил папа и возвращал домой, иной раз нам приходилось прибегать к помощи соседей — специально для этого я вступил в группу жителей родительского поселка в мессенджере. Однажды мама села на маршрутку, и ее нашли в 30 километрах от дома.
Каждый раз, когда мама уходила далеко, я мчался к ней. Пару раз это приводило к срыву моих командировок. Продолжаться так не могло. Мы решили, что нужно признать маму недееспособной, а меня — ее опекуном. Это делается через суд. Врачи не советовали перевозить ее к нам в город (перемена обстановки могла ухудшить ее состояние), поэтому мы решили, что определим ее в учреждение со специализированной помощью и будем навещать ее вместе с папой. Никого такой план не радовал, но мы понимали, что сами не справляемся. Весь этот период был для меня очень тяжелым. Я понял, что ничего не знаю о деменции.
Сложнее всего мне было примириться с тем, что мама из человека, которого я знал и любил, превратилась в совсем другого, незнакомого мне.
Когда я был маленьким, папа пил, и мама в одиночку тянула на себе нашу семью. Она вкусно готовила, заботилась обо мне и организовывала для нас двоих путешествия по разным городам. Никогда не забуду, как она показала мне Санкт-Петербург. Впоследствии она стала замечательной бабушкой моим детям, проводила с ними лето, всегда радовала их и дарила им подарки.
Слышать, как мама говорит мне, что я хочу ее убить, и ругается на папу, было невыносимо. Меня поддерживала вера в Бога и моя семья. Сыновья и дочери вместе со мной ездили помогать бабушке, но никто из нас не понимал, как справляться с чувствами, которые появились в связи с маминой болезнью.
В то время важную для меня роль сыграла поддержка маминого психиатра. Он объяснил мне, что мама уже совсем другой человек, и мое отношение к ней и ее словам тоже должно поменяться. Я понял, что где-то мне придется применять силу, прикрикивать и удерживать маму, а также быть готовым выслушивать про себя ужасные вещи. И нужно осознавать, что это говорит не мама, а ее болезнь, и относиться к этому с пониманием.
«Плохой» сын
Мама уходила из дома, мы ее возвращали, и каждый ее шаг описывался в поселочной группе в мессенджере. Иногда это бывало полезным — соседи помогали ее находить, когда мы с отцом не могли найти ее сами. Но чаще всего комментарии носили деструктивный характер. Многие критиковали меня, говорили, что я плохой сын, что мне наплевать на маму, раз она вот так ходит по улицам и теряется.
Мне было очень обидно такое читать. Люди не знают, как это тяжело — заботиться о любимом, но заболевшем человеке. Не представляют, каково это — пытаться удержать близкого дома против его воли, ехать к нему на поезде или машине из-за границы, пока в командировке встает работа, искать его повсюду, а как найдешь, еще и выслушивать в свой адрес проклятия, будто ты ему желаешь зла.
Люди также не знают, что без признания недееспособным человека практически невозможно положить в больницу без его согласия. И переехать к нему тоже может не быть возможности — потому что надо работать и содержать многодетную семью. Но это не мешает им осуждать других.
В этой группе состояли и те, кто тоже столкнулся с подобными заболеваниями у близких. Они никак не высказывались публично и писали слова поддержки мне только в личные сообщения.
Я сначала очень расстраивался, но потом нашел утешение в Библии. Когда Иисуса Христа распинали, он говорил: «Отче! Прости им, ибо они не знают, что делают». Руководствуясь этим принципом, я простил тех людей, которые осуждали меня, сказал себе, что они не ведают, что причиняют боль.
Мама исчезла
Судебный процесс по признанию мамы недееспособной занял три месяца. Когда она лежала в психиатрической больнице, суд направил ее на медосвидетельствование в другую. Но и после освидетельствования дело скорее не пошло. Наши документы пролежали в суде и прокуратуре еще два месяца, прежде чем мне позвонили и сообщили, что я признан маминым опекуном. Это было 8 апреля 2022 года, а на следующее утро мне позвонил папа.
Он сказал, что ночью мама ушла из дома и так и не пришла. Я сел в машину и поехал к ним, а параллельно написал в группу и спросил, видел ли кто маму. В группе никто не ответил, и тогда я решил позвонить в местный поисковый отряд. Они передали все данные в полицию, но сказали, что за поиски примутся в понедельник.
Именно тогда и приехали спасатели и начались обстоятельные поиски. Мы прочесали весь лес в поселке и его округе, проверили заброшенные хутора и дороги. Ничего не обнаружили.
Рядом с поселком есть озеро и речка. Туда погружались водолазы, и тоже маму не нашли. Вместе с полицейскими мы ездили по автомастерским, узнавали, сдавал ли кто в ремонт автомобиль с такими вмятинами, по которым могло бы быть понятно, что сбили человека. Но и это ничего нам не дало.
Спустя две недели активных поисков спасатели прекратили операцию. Но мы все еще продолжали искать маму. Полицейские взяли у меня биоматериал, присылали мне на освидетельствование фотографии некоторых тел — но это была не мама.
Если поначалу мы еще надеялись найти ее живой, то вскоре эти надежды нас оставили. В ее состоянии она не смогла бы уйти далеко, а маршрутка после того раза, как она далеко на ней уехала, больше ее не брала. Следователь высказал версию (и я думаю, что, вероятнее всего, так и произошло), что маму сбили на машине, а тело закопали где-то, и потом не обращались в автомастерскую.
При этом никаких следов ни мы, ни полиция не обнаружили. Все это только догадки. Незадолго после мамы в их поселке пропал еще один человек — тоже ушел из дома и не вернулся, хотя у него не было такого диагноза, как у мамы. И по нему тоже не было никаких зацепок.
То, что мама исчезла вот так, — большое горе. Пережить пропажу человека еще сложнее, чем его смерть. Спустя три года у нас нет никакой надежды, что мама может быть живой. И все равно для нас было бы большим облегчением узнать, что с ней произошло, по-человечески с ней попрощаться.
Как верующий человек я много раз обращался к Богу — просил указать место, где ушла из жизни мама. В Библии написано, что все тайное станет явным. И я надеюсь, что правда рано или поздно все же откроется.
Было тяжело, а стало и того тяжелее
В этом году, по прошествии трех лет с момента маминой пропажи, ее по моей просьбе признали умершей. Год назад умер папа. У них с мамой, пусть даже она болела и проклинала его, была необходимость друг в друге. Как только мама пропала, папа стал угасать: два года продержался, но больше не смог. Слишком тяжело переживал то, что с ней произошло.
У меня же с уходом папы одно горе наложилось на другое: было тяжело, а стало и того тяжелее. У родителей я был единственным ребенком. После смерти папы я вышел из поселковой группы. Там со времен маминого исчезновения стало тихо, никто не написал ни единого оскорбления в мой адрес. Может, понимали, что мне тяжело. А может, просто случилось так, что был человек — была проблема, а не стало его — и проблемы не стало.
Люди легче причиняют боль, чем поддерживают. А их осуждение очень влияет на готовность других открыто делиться своей историей. Вот и получается, что многие молчат, пишут о своем опыте только в личные сообщения, а в общем доступе остается односторонняя информация.
Мне не за что испытывать чувство вины. Мы с семьей делали все, что могли, и когда мама болела, и потом, когда потерялась. Единственное, о чем я жалею, — что мы еще давно не убедили родителей переехать к нам в город. И мне жалко, что я долго не понимал, как обращаться с мамой, не торопил бюрократические процессы по оформлению ее недееспособной. Для того чтобы другие не совершили моих ошибок, я и делюсь сейчас своим опытом.
Маму я стараюсь всегда вспоминать такой, какой она была до болезни. В память о ней у меня осталась хорошая фотография, которую мы сделали в день, когда «бабушка всех вспомнила». Мы приехали к ней в гости всей семьей в пору, когда она уже очень редко приходила в себя, и тут неожиданно она всех нас узнала: меня, жену и всех своих внуков. На радостях мы накрыли на стол и сфотографировались. Через час мама перестала нас узнавать, а через месяц исчезла. Но память о том моменте осталась.
